Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]
— Чепуху городишь, — вмешался в разговор Дурсунов, опуская тяжелую руку на плечо Бесфамильного. — Мы в жизни многое видели, но у нас нет доказательств, чтобы не верить «Правде». Пишут, значит партия так говорит.
Любители споров запальчиво переговаривались. Бесфамильный же откровенно бранился. Видя, что в разгаре страстей многие просто издеваются над Бесфамильным, Леус старался сдержать их.
— Послушайте, здесь большого ума не требуется, чтобы верить в материалы, которые напечатаны в «Правде». Там везде указаны адреса заключенных, писавших письма в редакцию. Если уж вы, товарищ Бесфамильный, или как вас там еще зовут, не верите в подлинность писем, возьмите и напишите об этом сами, прямо в редакцию газеты.
Скоро нервы у Бесфамильного сдали. Он поднялся с места, опираясь на тумбочку, нагнулся за костылем и поспешно выбрался из толпы.
— Молчишь? Ну-ну… — сказал он, увидев меня.
— Молчать я не буду, «Кот»! — крикнул я. — Давно я тебя предупредил: береги единственную ногу!
Через пять минут после сигнала «отбой» стало тихо и темно. Лишь ночник мерцал над входом неровным, вполнакала светом.
В библиотеке я нашел на столе номер «Правды», в котором была напечатана большая статья, затрагивающая некоторые вопросы борьбы с уголовными преступлениями. В том же номере публиковались выступления заключенных, которые, осознав свои ошибки в прошлом, обещали вернуться на честный трудовой путь.
Взяв у библиотекаря «Поднятую целину», я прихватил незаметно со стола только что прочитанный номер «Правды». Когда вышел во двор, стыдливо улыбнулся и про себя подумал: «Пусть это будет последним пятном на моей совести».
Этот вечер я надолго запомнил. Материалы номера «Правды», взятого из библиотеки, не только взволновали, но и потрясли меня. Читая их, я думал, что теперь уже я, как и другие, мне подобные, смело найдем свое место в народе, в труде. Мысленно я покидал стены колонии, летал, ездил, ходил… И видел повсюду новый, непохожий на мои прежние представления мир людей. Да, я никогда больше не буду чужаком среди советских граждан!
Чем больше я размышлял в этот вечер о своем прошлом, настоящем и будущем, тем сильнее билось в груди мое сердце, тем все отчетливее я осознавал возвращение мне, советскому гражданину, потерянного человеческого достоинства и самолюбия.
В полумраке общежития, скудно озаряемого ночником, я долго прислушивался к тишине, стоявшей вокруг «Я отбываю последний срок наказания! Ничто уже не сможет теперь свернуть меня с той тропы, на которую я твердо ступил!». Долго не покидала меня мысль о Бесфамильном, о том, что я не буду теперь молчать в его присутствии. О предстоящем обсуждении материалов из «Правды» я знал и мне очень захотелось с трибуны этого собрания ответить своим, все еще державшимся за воровские законы, товарищам, и прежде всего — Бесфамильному. Полураздетым вышел я в коридор. Долго стоял у раскрытого окна и неотрывно смотрел на густое зарево, охватившее небосклон над большим, сверкавшим огнями приморским городом.
В летнем клубе все скамейки были заняты. Любители тайных сборищ старались не попадаться на глаза начальству, прятались в массе присутствующих. В президиуме собрания, кроме начальника колонии и заместителя по политчасти были гости из Управления, а также передовики производства. Собрание открыл подполковник Лаврентьев.
— Администрация колонии, — сказал он, — для обсуждения известной вам статьи, напечатанной в «Правде», не вела какой-либо специальной подготовки, не выделяла докладчиков. Предварительно во всех отрядах были проведены специальные беседы и громкие читки. Сегодня же нам хотелось бы в присутствии всего коллектива услышать мнения отдельных заключенных об этой статье. Кто желает высказаться, тех прошу записываться…
Роман Игнатьевич придвинул к себе листок бумаги и достал из кармана авторучку. Потом обвел глазами собрание и улыбнулся: над головами вскинулся целый лес рук.
Выступающие сразу стали говорить о необходимости укрепления дисциплины среди осужденных, о создании атмосферы нетерпимости по отношению к злостным носителям уголовных «традиций». Почти все предлагали написать от имени коллектива письмо в редакцию «Правды» и взять в нем на себя конкретные обязательства.
Записавшихся для выступлений было много. Но некоторые речи носили поверхностный характер, не были связаны с жизнью, колонии. Кроме того, выступавшие говорили и на отвлеченные темы. Поэтому скоро взял слово начальник колонии.
— Если мы с вами, — сказал он, — о материалах в «Правде» будем говорить, не касаясь нашей внутренней жизни и не упоминая о тех своих товарищах, которые вредят всему коллективу, — мы не достигнем желаемых результатов. Разве нет у нас таких, которые не прочь прожить весь свой срок в колонии, лежа на одном боку? Есть такие!
В толпе заключенных с красной повязкой на руке находился и я — следил за порядком. Когда начальник колонии сошел с трибуны, я, словно проснувшись после глубокого сна, поднял руку и неуверенно произнес:
— А можно мне сказать, гражданин начальник?
К трибуне я шел медленно, поправляя повязку на левой руке. Когда проходил мимо Бесфамильного, тот проворчал мне вслед: «Пошел докладывать, лягавый». Я не обернулся. Поднимаясь на трибуну, лицом к лицу столкнулся с Расулом и улыбнулся ему.
— Я, граждане, выступать буду не по форме, а по-своему, как умею, — начал я. — Моя совесть запятнана больше, чем у многих сидящих здесь. И мне стыдно перед многими. Взять хотя бы Расула. Вот он сидит. А мы в тюрьме вместе были и по прибытии в колонию я решил из него «вора в законе» сделать. Я знал, как это нужно делать. Все желторотые рукой бывалых затягиваются в воровские шайки. Но благодаря заботе честных товарищей и начальства Расул сегодня лучший производственник и хороший токарь. Сейчас, когда я шел к трибуне, мне вслед прорычал Бесфамильный: «Пошел, лягавый!» Вот он!
Я протянул руку и показал на Бесфамильного. По залу прокатилась волна оживления. Все захотели посмотреть на Бесфамильного в лицо.
— Бесфамильный, — продолжал я, — не станет отрицать, что в первый день нашей встречи я им был признан «авторитетом». Спасибо всем, кто помог мне опомниться, отказаться от мифа о воровском авторитете. Нет возврата к прошлому. Путь мой — в новое. Жизнь идет вокруг нас, граждане. Хорошая жизнь! Нельзя быть в стороне. Там, на свободе, нас ждут. Хотят с нами встречи…
Грянули аплодисменты. Но не обошлось и без свиста… Однако тех, кто свистел, сразу уняли. Откашлявшись, я простуженным голосом продолжал:
— Я по-своему толкую письма в «Правде». Нас многомиллионный народ предупреждает, чтобы под ногами у честных людей не путались, не мешали им спокойно жить. Из статьи в «Правде» нам не трудно сделать и свое собственное умозаключение. Если мы, пока еще не поздно, не опомнимся, не станем крепко на ноги, не зашагаем плечом к плечу с народом, то будем раздавлены.
Вновь раздался гром рукоплесканий…
В этот же вечер, хотя это и было сделано с большим опозданием, я написал письмо Насиру Джамаловичу. Сообщил ему, что я приеду к нему через годик и с родной сестрой.
Я сумел вырваться из трясины своего позорного прошлого. И по праву называю себя человеком, осознавшим свои ошибки. Работал я шофером на машине, которая обслуживала производственную зону. Учился на крановщика и в последнее время стал работать шофером-крановщиком. Дело свое полюбил всей душой. Принимал участие в общественной жизни отряда. В колонии окончил десятый класс.
Очень трудно передать волнение человека, который начинает познавать радость труда и к которому обращаются, как к трудовому человеку. Ах, если бы все люди чувствовали какой большой смысл заключен в этих словах: трудовой человек!
Каким бы наглым ни был тунеядец, он все равно понимает, что он ничтожен среди других, остальных, настоящих людей! Когда я начал работать шофером-крановщиком, мне казалось, что я даже вырос физически, стал высоким и стройным. Видимо, это оттого, что я теперь ходил с гордо поднятой головой. А ведь я долгие годы думал, что мои руки неспособны к труду. Но сейчас я вспоминаю об этом только с чувством омерзения к собственному прошлому. С каждым днем мои трудовые успехи приносили мне новые радости. Мне говорят, что там, в колонии, я стал водителем автомашины. Неверно это! Я стал водителем своей жизни. Этим водителем меня сделал мой труд. Нельзя жить для себя, если ты не живешь для других, если ты им не нужен…
Дочитав последнюю тетрадь, я вышел в коридор. В утренней, еще дремотной тишине деловито, как часы, постукивали на стыках колеса поезда. Безоблачное утро еще до первых лучей солнца пробудило бесконечную степь…
Я все еще находился под впечатлением прочитанного и почти вслух говорил далекому, невидимому герою повести:
